Волчонок

Полнолуние.

Черный узкий проход вел в никуда и выводил, казалось, из ниоткуда. Под ногами со скрежетом двигались камни, и шаги страшным приглушенным шумом раздавались в темноте. Со стен капала вода, и звон, такой чистый, неприятный звон не давал покоя.
Жутко болела голова — результат стычки с Малфоем, а ноги предательски подкашивались. Иногда на голову сыпались крошечные камушки: потолок разрушали корни деревьев и подземный источник. Ощущение было таким, будто находишься в старой заброшенной шахте, глубоко под землей. Будто в последний раз в своей жизни перед спуском сюда он видел лунный свет. В последний раз дышал свежим воздухом, в последний раз лицезрел красивые пейзажи. А может и, правда, в последний?
Здесь было так пусто, так безрадостно и холодно, что сердце постоянно сжималось в комок, а на глазах выступали слезы. Это, наверное, от понимания неизбежного, это от грядущего перевоплощения.
Еще полчаса, долгих, бесконечно-долгих полчаса. Перед глазами все расплывается: неужели он плачет? Детские слезы страха и отчаяния, или он начинает превращаться? Странно обострились запахи, ухо ловит каждый звук: вздох ли это мадам Помфри, шорох крыс ли, или биение сердца какой-то маленькой ящерицы. Ощущения усилились до предела, значит началось.
Все как в тумане. Кто-то подталкивает сзади, кто-то говорит ему странные непонятные слова. Чего от него хотят? Сердце начинает щемить, голова болит еще сильнее, невозможно терпеть! Наконец, в этом мраке и холоде забрезжил маленький огонек. Скрип, и полоса непонятного света упала на лицо.
Они стояли у двери.
— Мистер Люпин? — мадам Помфри обеспокоенно посмотрела на него. — Мистер Люпин? Вы меня слышите?
Он ее не слышал, он не хотел ее слышать. Чего он хотел, так это спать. Жуткая усталость навалилась на него, мальчика стало знобить. Мадам Помфри схватила его за плечи и толкнула в какую-то маленькую комнатку, потом повела по лестнице, схватив за воротник рубахи. Странно, неужели и она боится его? Настолько боится, что не может взять по-человечески за руку? Печально.
— Садитесь, — Помри силой усадила Ремуса на диван, а тот схватился за голову и глядел на пол жуткими неживыми полными отчаяния глазами. Взгляд стекленел, и кожа стала синюшно белой. Мальчик растянулся на диване, уткнув лицо в подушку. Ему было очень больно: кости рук, ног ломило. Отец говорил, что это очень характерно для обычного детского организма, страдающего от недостатка кальция. Но Ремус не обычный ребенок. Мадам Помфри с жалостью посмотрела на его мучения, казалось, она колеблется между выбором: уйти или остаться. Ясно, что мальчишке нужна помощь. Ясно, что укус оборотня опасен для жизни. И ясно, что она не останется. Мадам Помфри поморщилась. — Я приду за вами утром.
Послышались удаляющиеся шаги, хлопнула дверь, и в комнате остался лишь запах страха и презрения. Ремус его хорошо чувствовал. Раньше эти чувства испытывала и его мама. Она никак не могла смириться, с тем, что Рем уже не человек. И никогда не смирилась, но в ее отношения к нему проник нелюбезный холод. Мама уже не воспринимала его так, как раньше, хотя и старалась быть с ним ласковой. Но Ремуса не проведешь. Этот дар тоже стал своего рода проклятием. А иначе он бы не понимал, что значит быть ненужным, внушающим страх существом.
Жутко хотелось пить, и во рту стоял неприятный привкус железа и крови. Надо подавить ее. Это плохая, злая жажда. Нужно сдерживать себя до последнего. Отчего вдруг жажда крови становится сильнее?
Он встал. Медленно, покачиваясь, Рем подошел к окну, и увидел, как за окном не спеша плывут облака, а из за них выглядывает серебряная Луна. Она манила его, так настойчиво звала к себе. Далекая, нелюбезная, но очень красивая, Луна…Она подарила ему жажду свободы, может быть, совершенно безумную несбыточную мечту о свободе. Вопреки этому Ремус наоборот все больше становился пленником себя самого. Как бы ты ни старался, от этого не убежать. Вот и приходится разрываться между собой и этой несчастливой свободой.
Облака медленно расступались перед Луной. Наконец, она вышла из-за облаков. Как Афродита родилась из волн моря, так и это небесное тело будто заново родилось из тьмы и света.
Резкая боль поднялась откуда-то изнутри, в глазах потемнело, а сердце бешено забилось. Он уже перестал понимать что-либо. Тело будто рвалось на части, руки затряслись, ноги скрутило. Он не мог пошевелиться, не мог противостоять своей боли. Душа, казалось, вырвется наружу. Что-то полоснуло по сердцу, оставив невидимые кровавые следы, а потом боль невиданная, небывалая затмила рассудок.
Где-то на краю разума, мальчик осознал, что так болеть может только умирающая душа, но он еще отчаянно боролся за ее жизнь и за то, чтобы сохранить в себе человеческою частицу. Увы, он как всегда проиграл эту борьбу. Он уже не чувствовал боли и не издал ни звука, когда руки и ноги его начали удлиняться, превращаясь в серые волчьи лапы. Тело стало больше, а человеческое лицо оборотилось ненавистной ему мордой. Ремус посмотрел на отражение в окне: на него глядел монстр, отвратительный злобный монстр, с желтыми глазами, жаждущими крови. Это существо было противно ему, и он ненавидел его всею душою. Тут разум померк, и человека поглотил волк.
Маленький вервольф какое-то время лежал на полу, корчась от пережитой боли, а потом, вскочив на задние лапы, завыл. И выл долго, протяжно, вкладывая в свою песнь, пусть и волчью, всю свою обиду на жизнь и на судьбу, на Рема и на Ромула — первых оборотней, на своих родителей и друзей, но в первую очередь на себя самого и на Луну, безмятежно глядевшую в окно.
Жажда крови обострилась до предела, хотелось причинять боль и страдания. Не важно кому, не важно за что. Просто такова волчья сущность и волчья доля. Просто ему хотелось убивать. Убивать медленно, чтобы слышать каждое биение сердца своей жертвы, чтобы ощущать ее страх. Но никого не было рядом. Пришлось грызть самого себя.
В ту ночь жители деревни Хогсмид содрогнулись от жутких стонов, доносящихся из старой хижины. Страх и смятение в деревеньке росли, и каждый за всю эту долгую ночь не сомкнул глаз. Какие-то храбрецы опрометчиво бросились в хижину, чтобы выглядеть героями в глазах соседей и заполучить всеобщее уважение, но через несколько минут храбрость испарилась, и наши несостоявшиеся победители со страшными криками выбежали оттуда. Каждый из них посчитал своим долгом рассказать о страшных, налитых кровью глазах, которые неестественным потусторонним светом мерцали в темноте хижины. Впрочем, славу и почитание они однозначно заработали. Каждый получил то, что хотел.
Да, за эту ночь жители Хогсмида пережили много потрясений. И когда с первыми лучами солнца стоны, крики и вой прекратились, все вздохнули с облегчением.
Луна испарилась, и теперь темное сердитое небо разрезал первый солнечный луч, пролив на облака немного золота. И с появлением этого луча настало облегчение. Боли больше не было, зато появилась жуткая слабость и озноб, который не давал ему встать с окровавленного пола. Раны от собственных челюстей начали заживать, они срастались на глазах. Дыхание было прерывистым, грудная клетка, казалось, была совершенно надорвана. Конечно, всю ночь так выть и визжать! Слабак.
Он повторил это слово еще несколько раз. С обидой понимая, что это ему не поможет. И все-таки он пересилил боль. Ремус поднялся на ноги. Как и перед полнолунием его шатало, и больная голова снова напомнила о себе. Небольшое сотрясение мозга после того, как упал с лестницы — небольшое сотрясение мозга после того, как испытал на себе силу ему незнакомого заклинания. А Сириус знал то заклинание. Что бы он без него делал? И без Джеймса. Они правда славные+ Но они люди, и они боятся и ненавидят, подобных ему.
Заскрипела лестница — кто-то поднимался к нему. Мадам Помфри открыла дверь и застыла в изумлении: мебель была поломана, на стенах и на полу, даже на двери красовались кровавые пятна, и мальчишка, с огромными синяками под глазами, в изорванной одежде, миролюбиво рассматривает свои художества.
— Боже мой, — прошептала она, а Ремус дружелюбно заметил:
— Доброе утро, мадам Помфри.
И дело не в том, как спокойно глядели на нее эти умные добрые глаза, дело в интонации, с которой он это произносил: полное спокойствие, тихая радость, одновременная насмешка, ощущение ее страха. Он как будто видел ее насквозь и прощал, потому что понимал, что не может быть иначе. Женщина подошла к нему, набросив на плечи черную мантию, и произнесла:
— Доброе утро, мистер Люпин. Пойдемте. Думаю, вы еще полежите в больничном крыле.