Соколиная охота

Часть II, глава 3

Глава третья, в которой…ну, словом, в которой.
И ещё…ну, в общем, да.

— Как же я рад, что мы наконец-то едем в Хогвартс, — говорил Гарри Поттер первого сентября, стоя на вокзале Кинг-Кросс.
— Да, — уныло соглашался Рон.
— Не вижу энтузиазма, — смеялась Гермиона.
— Да опять уроки эти, — с тоской.
— Уроки! Опять, — радостно.
— Вы даже слова одинаковые говорите, — восхищался Гарри. – Действительно, это любовь.
Тогда Рон украдкой показывал ему кулак, а Гермиона смущённо улыбалась. Гарри нечасто шутил на эту тему – видел, что друзьям неловко. Почему неловко он не знал. Да они и сами не знали – не задумывались даже. Сразу переводили разговор на другое.
— Вам тоже кажется, что преподавать Защиту будет Снейп?
— Наверное…

— Ну как вы тут? – К ребятам, с трудом продираясь через галдящий выводок детей, подошли миссис и мистер Уизли.
— Да мы… — проворчал Рон, оглядываясь на роту авроров, личную охрану Гарри Поттера, которая была приставлена к нему по указу министра, как только выяснилось, что всё это время юноша не лгал о возрождении Того-Кого-Нельзя-Называть.
— …Тут… — пробормотала Гермиона, старательно глядя в пол.
— …Так! – с усмешкой провозгласил Гарри. Он был доволен: в Хогвартсе авроры его не потревожат. Охрана была временной мерой – ключевое слово здесь «временной». От дома до вокзала на машине с мигалкой сопроводили, убедились, что всё в порядке – чего ещё?
Герой жив, да здравствует герой.
— Поезд скоро отправляется, Гарри, Рон, — миссис Уизли тепло обняла парней. – Мы ждём сообщений о ваших новых успехах в учёбе. Гермиона, — сухой кивок.
— Удачи, Гермиона, — улыбнулся девушке мистер Уизли.
— До свиданья! – крикнули Гарри и Гермиона, заскакивая в поезд.
Рон поспешил присоединиться к друзьям и сказал только:
— Уффф.
— Ты чего?
— Ма злится, ты заметила? – вопросом на вопрос ответил Рон, заходя в ближайшее свободное купе.
— Заметила.
— Почему?
— Н-ну…
— Потому что она «ма»… И вообще, — веско объяснил Гарри. – Кстати, я есть хочу. Где мои шоколадные лягушки?
В этот момент раздался стук в дверь.
— О, продавщица с тележкой, — обрадовался Гарри. – Входите, открыто!
Однако это оказалась вовсе не продавщица с тележкой, а Драко Малфой со своей неизменной свитой.
— Ты! – взревел Рон. – В прошлый раз тебе мало досталось, да? Ещё хочешь?..
— Успокойся, Рон, — тихо, но твёрдо произнёс Гарри. – У нас перемирие.
— У нас с этим трусливым хорьком – что?..
— Пе-ре-ми-ри-е, Уизли. Если бы ты хоть иногда заглядывал в словарь, то, несомненно, знал бы это длинное слово.
— Ах ты! – Рон попытался вскочить, но Гарри остановил его:
— Не стоит. Чем обязан, Малфой?
— Я решил, что было бы неплохо для начала просто поздороваться с тобой, Поттер. Откуда мне было знать, что этот твой полоумный дружок…
— Достаточно. Я хочу, чтобы для начала ты запомнил, что полоумных тут нет. Так же как тупиц, трусов и прочих неприятных типов. Ты это слышал, Рон?
— Так ты заодно с ним? – захлебнулся негодованием рыжий.
— Это он заодно со мной.
— Ааа…Ммм…
— Отлично, Уизли. Ты тут пока вспоминай, как надо складывать звуки в осмысленные слова и произносить эти самые осмысленные слова членораздельно, а мы пойдём. Поттер, всего хорошего, — Малфой отпихнул Кребба и покинул купе, его телохранители устремились за «боссом».
— Ну, Гарри, — буркнул Рон и насупился.
— Дружище, если я скажу тебе, что так было надо, ты мне поверишь? – примирительно улыбнулся Гарри.
— Я… — Рон задумался. – Я… Наверное… Ну… Да, чёрт возьми! Да, я тебе поверю.
— Так было надо, — сказал Гарри, глядя в окно. Урбанизированная накрахмаленная реальность успела смениться растрёпанным лесным пейзажем.
В дверь купе снова постучали.
— Шоколадные лягушки! – обрадовался Гарри.
— Гарри, тебе не кажется, что ты ешь слишком много сладкого? У тебя может начаться кариес, — менторским тоном заявила Гермиона, пока герой волшебного мира набивал карманы сладостями.
Юноша закатил глаза:
— Гермиона, мы же волшебники!
«…И я точно знаю, что смерть от кариеса мне не грозит. Вот от чего угодно, только не от этого!»

Здесь представлены дневниковые заметки, так никогда и ненаписанные профессором зельеварения Северусом Снейпом. Что совершенно не мешает им существовать – где-нибудь, когда-нибудь; в хранилище ненаписанных книг и неотосланных писем, стёртых e-mail’ов и сгоревших рукописей; в бесконечной библиотеке*, в которой пылится – непрочитанным – Самое Важное.
Однажды сумрачным январским утром (а может быть, дело было в Сиене: солнце, сухая трава, сиеста, – или в Канне во время 52-ого International Advertising Festival: реклама, кокаин, отсыпаешься во время показа дурацких 30-тисекундных роликов) автору приснился сон про эту библиотеку и про длинные ряды упирающихся в белесый потолок стеллажей, и про книжную пыль, которою глотаешь с благоговением, и про рукопись Снейпа (пожелтевшие листы, на первой странице клякса в виде вопросительного знака), и про множество удивительных вещей, что происходят с нами только во сне, а наяву – дудки!..
Когда автор проснулся, то помнил, всё это он помнил, секунды две, не меньше, а потом вдруг – раз! – и забыл. Почти всё. А что не забыл, то записал – как умел.
Потом долго думал над названием – нужно ведь, чтобы оно было концептуальным, полемичным, креативным и провокационным…
Так ничего путного и не надумав, автор отправился спать, только черкнул в тетради небрежно, в духе Достоевского (все же знают, что отсылки к Достоевскому – это круто, модно и in modern style):
«Записки из камеры хранения».

Люциус часто шутил. Его шутки никогда нельзя было назвать изысканными и остроумными, однако их пошлая прелесть никого не оставляла равнодушным.
— Северус, ты решил стать преподавателем, поддавшись своему греховному влечению к этим милым, невинным созданиям?
Когда я говорю: «Никого не оставляла равнодушным», — я имею в виду реакцию слушателей. Реагировали, надо сказать, все. Даже я – после того, как Люци перефразировал своё высказывание в восемнадцатый раз:
— Учитель облачён большой властью в глазах детей. Властью казнить и миловать – ведь в этом возрасте любая плохая оценка приравнивается к концу света, а благосклонная улыбка преподавателя обличает в этом самом преподавателе лучшего человека в мире – для восхищённого ученика, разумеется.
У Люциуса были отличные манеры. Вот только при мне он их редко демонстрировал. А если пытался говорить «как по-писаному» — я сразу начинал бить тревогу и готовиться к худшему. Люциус, надо признать, мои оправдания почти всегда оправдывал.
— Ну и чему ты их учишь, Северус? Зельям? Афродизиаки, что ли, вместе варите?
Люциус был азартен: и в делах, и в картах, и в любви. Доводил меня до ручки он тоже со страстностью одержимого. Допускаю, что он уже почти видел, как у меня губы пенятся перед припадком. К сожалению, я не собирался доставлять ему такого удовольствия: кидаться на него с ножом и изображать Джека Потрошителя.
Хотя иногда хотелось. Очень.
— Заткнись, Люци. Ты испорченный тщеславный питекантроп. К тому же с придурью.
Да ещё с какой!
В чём-то он был прав: мне нравились дети. Конечно, не все, а такие, особенные дети с печатью солнца или луны на чистом челе, с неуловимо-кошачьими чертами, с грацией орлят, впервые распахнувших ещё слабые, трогательно пушистые крылья.
В своё время таким ребёнком был и Люци. Тоже мне, «светозарный». Самое настоящее дитя луны, вот кем он был. Люц совершенно не вязался с образом «идеального наследника», который лелеял в сознании его папочка.
Впрочем, это не мешало ему всячески баловать сынишку – лет до одиннадцати, по крайней мере.
Люци, скажи ему «спасибо». Если бы он не сотворил то, что сотворил, ты не стал бы тем, кем ты стал, и всё было бы не так, как было.
Предыдущее предложение просто отвратительно. Именно в таком духе имел обыкновение выражаться герр Гессер, немецкий эмигрант и – уму непостижимо! – учитель английской словесности в магловской начальной школе, в которой я имел несчастье отбыть трёхгодичный срок заключения.
Но чёрт с ним.

К сожалению, к моему величайшему сожалению, столь любимая мною в других людях «глубина» не выдаётся индивиду для «полной комплектации» каким-нибудь заботливым ангелом. Чтобы стать интересным человеком – интересным мне человеком – нужно жить и страдать. Пережевать и пережёвывать. Глотать слёзы и невзгоды и идти дальше. С новыми силами, как говорится… Такой вот нехитрый рецепт.
Что касается меня – «глубоким» человеком я был с самых ранних лет, что называется, с младых ногтей.
Я.
Частокол нежного пушка над бледной коже, робкая непослушная шея (мне не позволялось смотреть на взрослых прямо, поэтому я глядел криво. Как не заработал косоглазие или искривление позвоночника – до сих пор не пойму), чуть раскосые чёрные глаза – моя единственная гордость по сей день. Какая-нибудь надушенная томная волоокая романистка сравнила бы их с колодцами, с туннелями, с безднами. С двумя пропастями или до темноты взбудораженным океаном. С умными глазёнками-бусинками полевой мыши (строго говоря, только у этих созданий глаза действительно чёрные. У всех остальных они – тёмно-коричневые. Но кому какое дело?). С сумрачным самолюбованием безответной страсти.
Я, глядя в зеркало, думал: «Удались».
Про остальные части своего несовершенного тела я старался не вспоминать.
«Здоровый, подвижный, но удивительно некрасивый ребёнок», — подобную характеристику мне когда-то дал доктор Эшбот в разговоре с моей матерью, в одном из тех самых тайных разговоров тет-а-тет, которые как будто бы созданы, чтобы третье лицо их подслушало и затвердило наизусть.
Я подслушал и затвердил.
До сих пор помню, как дрожали дождинки на мутном стекле, подчиняясь бархатистым перекатам баритона, и как все они скатились вниз, не выдержав напора контральто миссис Снейп, в девичестве Принц.
Вот таким я был. Глубоким, подвижным, удивительно некрасивым. Тушь, много туши, яркое пятно кроваво-красной краски – барбарисовый леденец рта, губы потрескавшиеся и воспалённые; белила, белила и снова белила – а лучше гипсовая пыль, потому что запомнилась мне из детства как раз именно пыль – солнечная, угольная, зелёная – разлапистых клёнов, голубая – унылого утра.
Пыль.
Детство моё было нельзя сказать, что безоблачным. Про него можно много чего рассказать, так, что у слушателей глаза подернуться дымкой и начнут дрожать пальцы, но мне это не надо, да и им тоже. Жалость к себе – не то оружие, которое можно вручать в руки первого попавшегося человека.
Слишком много чести.
Единственное, что в данный момент имеет значение: к одиннадцати годам я открыл для себя множество нехитрых истин. Из серии «мир несправедлив, бутерброды всегда падают маслом вниз в глотки к другим мальчишкам, добра и зла нет». К одиннадцати годам я изучил теорию общественного договора и приноровился ускользать от карающей длани своего вечно пьяного родителя.
Ещё и вызубрил – благодаря матери – несколько полезных заклинаний и целую гору бесполезных вроде «репаро».
Разрушать мне вообще всегда нравилось гораздо больше, чем чинить. Разрушать было весело и интересно, а чинить – долго и хлопотно. Я, в силу деятельной своей натуры, предпочитал всегда находиться на пике, а не ползти-ползти-ползти к некой гипотетической цели, в достижение которой всё равно не верил.
В пять лет для меня было сущим мучением склеить из мелких осколков случайно разбитую хрустальную вазу. Я не понимал, зачем оно мне надо. Хрустальные вазы никогда не были моим фетишем, будь моя воля, я бы вообще их упразднил, как безвкусные и безыскусные. Наказания за «шалость» я тоже не боялся – меня часто наказывали без повода, просто потому что под горячую руку попался. Потому что я – это я. Я, маг. Разговор окончен, свобода выбора соблюдена: любой из четырёх углов в полном моём распоряжении!
Теперь понимаю, что действовал тогда по инерции.
В пятнадцать лет я по кусочкам пытался склеить Джеймса – после того, как нечаянно его сломал. Именно «нечаянно» — первоначальный план заключался в том, чтобы хорошенько его припугнуть, а не искромсать в свежий пахучий фарш. Поттер забыл об этом досадном инциденте – «обливэйтом» я владел ещё в одиннадцать. Он забыл, но я-то нет! Ломать кости этому ублюдку было гораздо проще, чем сращивать нежные хрящики и прилаживать жилы на полагающиеся им места. И, главное, зачем? Никто бы не смог доказать, что это я виноват. Шептались бы, конечно, много, но никаких конкретных обвинений. А он заслужил. Да и вообще, легко отделался: ломота во всём теле и головокружение – это не серия из непростительных заклятий, заканчивающаяся красивым зелёным фейерверком. Можно было обойтись вообще без последствий для нежной тушки этого Поттера, но знахарь из меня во все времена был тот ещё.
Теперь я понимаю, что действовал вопреки своей природе. Однако каким-то удивительным образом это «вопреки» в конечном итоге трансформировалось во что-то хорошее и правильное – словами не описать, но можно почувствовать на уровне ощущений, если, конечно, этот фокус будет проделывать не слишком бездарный эмпат.
Я действовал вопреки своей тогдашней природе, но в соответствии с нынешней.
Вообще, свою жизнь я организовал совершенно неправильно – разрушал, чтобы потом чинить, хотя надо бы наоборот – уничтожать уже кем-то починенное. Как в результате из всей этой бессмыслицы вышло что-то путное – ума не приложу.
Другой бы на моём месте сказал: «Повезло».
Другие – они вообще очень тупые. В большинстве своём. И совершенно ничего не понимают.
Я это ещё в детстве заметил.
Другие дети были…неинтересными. Их сытые мордашки и блестящие покрышки их новых велосипедов вызывали во мне зависть; их надуманные проблемы – недоумение; их феерическая глупость – феерическое же отвращение.
Да. Моё отвращение было расцвечено всеми цветами радужного спектра. Оно было феерическим, чувственным, страстным. Было время, когда я всерьёз упивался своей ненавистью. Кажется, этот чудный период приходился на промежуток между шестью и десятью годами. Шесть, десять. Это как две скалы или низины, или два лесных массива, в общем, вехи. Временные рамки я перевожу в пространственные: так проще. Две скалы, посредине – выжженная солнцем пустыня. Я жил в ней, ходил и дышал четыре года. Эти четыре года, они…были проблемными. Надо сказать, что я никогда не был таким взрослым, как в эти четыре года. Как такое может быть – не знаю, но – может.
Друзей у меня не было. И в Хогвартсе тоже, достаточно долго.
«Друзья». Перекатываешь слово по нёбу, выдыхаешь жадно.
«Друзья» у меня ассоциируются с загнанными лошадьми, с распущенной безнаказанностью рта (уголок взлетает вверх, а другой пузырится, слова тоже пузырями, переливаются, красивые, а по сути – мыло), с блеском золотых монет и золотых волос – Златовласка (как я называл его про себя) – с бедовыми идеями и расхлябанностью нежных черт (он злился и плакал только при мне), с Люциусом Малфоем.
Что было раньше: спесь или робость?

Один из законов диалектики Гегеля гласит: противоположности притягиваются, суть – одно, Абсолют. Я никогда не был самым популярным парнем в школе. Я вообще никогда не был популярным. Не уверен, что до своего знакомства с мародёрами я для кого-то – кроме себя самого – вообще «был».
«Был». Как пузырь, вылетевший из губ Люци. Хлопок – был! Был – и не стало.
Я готов смотреть на эти пузыри вечно: был, был, был. Свидетельства моих потерь. Свидетельство того, что я…тоже был. Мыльный пузырь.
Люциус, мы – мыльные пузыри, и только.
К старости даже лучшие из нас становятся сентиментальными ослами. Только не я. Только не ты. Не знаю, что это – констатация или просьба. Собственно, мне начхать.
Один из нас – Снейп или Малфой – должен избежать подобной плачевной участи, в любом случае.
Надеюсь, это буду я.

***

Меня как будто бы не существовало до сих пор, пока тень Люци не накрыла мою – и мы не образовали странное двуглавое, трёхногое и четырёхрукое существо.
Люци – он был звездой с первого же дня своего появления в школе. Попасть в больничное крыло вот так сразу, аккурат после распределения и последовавшей за ним драки с пятью гриффиндорцами одновременно – это умудриться надо! К тому же за Люци отправились пятеро его противников – хоть и на своих двоих, но отправились. Как миленькие побежали к мадам Помфри!..
Это был триумф Слизерина. Это был триумф Люциуса Малфоя.
На меня он внимания не обращал. Я поначалу тоже. К выходке Люци я отнёсся скептически и мгновенно навесил на него ярлык драчливого идиота. Кто же мог представить, что Люц преследовал тогда некие стратегические цели? Я вот точно не мог***.
Это потом я понял, что глупо недооценивать людей, будь они соратники или неприятели. А в свои одиннадцать я был тот ещё сноб – куда уж там скромняге Малфою!
Подружились мы с Люци внезапно и очень некстати. В моей жизни вообще все хорошие вещи происходят внезапно и некстати. Зато то, к чему я иду методично и целенаправленно, в конечном итоге оказывается химерой и глупостью. Отличный пример этому – Чёрная Метка. Но про неё после.
Хорошо помню, что это было самое снежное Рождество, какое только можно себе представить. Рождество с открытки: пухлые пенные шапки на сумрачных елях, раскатистый бас вьюги, танец снежинок будто водоворот сливного бачка. Из первокурсников Слизерина в замке остались только двое: Люц и я. Я и Люц. Ну со мной-то всё понятно, а вот почему родовитый Малфой, богатенький наследник не шляется по приёмам и банкетам, а торчит в холодном, неуютном замке?.. Интересные дела. Я решил во что бы то ни стало разгадать эту загадку. Всё равно делать было абсолютно нечего.
Инспекция его личной переписки плодов не принесла: поздравления, приглашения, вежливые отказы… Письмо от матери. Да уж, ну и тон. Так, по-моему, только у Вольтера разговаривают герои его паршивых трагедий: выспренно, мелодраматично и банально. «Дорогой сын! Мы получили твоё письмо и очень рады…»
«Мы» — это английская королева, что ли? Только она, имея в виду себя, использует множественное число. Да уж, амбициозная у этого Малфоя мамаша…
Ах, это она говорит про себя и своего мужа!.. Чудненько. Мистер Малфой в письме упоминался в связи с тем фактом, что «он купил тебе андалузца». Очень информативно. Часть текста была написана по-французски. «Mon cher enfant, tu n’a ecoute pas les nouvelles?..» – «Дорогой сын, слышал ли ты новость?..» Далее следовали три абзаца о сёстрах Блек, нервном припадке, который случился у миссис Блек, едва она узнала, что её сын попал в Гриффиндор, и пара строк о мистере Блеке, купившем очень выгодно какие-то акции – я с трудом разбирал бисерный почерк миссис Малфой.
«Il pleut. Paris est gris, humide, sale… Les Parisiens rentrent chez eux sous la pluie**». Вот оно что. Значит, она пишет из Парижа, где «дождливо, серо, сыро и грязно. Парижане возвращаются домой под дождём».
Дальше неразборчиво.
«A quell age est-on vieux?» — «Когда наступает старость?» И ещё что-то про море. Так, пошли лирические отступления. Опять неразборчиво. Я вдруг сообразил, что разводы на бумаге – это следы слёз.
Вот только чьих?..
Размышлениям моим помешал «ступефай», впечатавший меня в стену.
— Снейп!!
А вот и Малфой вернулся. Хотя не должен был… Я ведь очень качественно его усыпил.
Или не очень?
— Какого дьявола ты роешься в моих вещах?!
Я занялся ревизией возможных вариантов объяснения своего поведения, потихоньку сползая по стеночке и украдкой нащупывая в кармане палочку.
— Ну?..
— Мне стало интересно, почему ты не уехал на каникулы? – честно ответил я, глядя прямо в глаза разъярённому Малфою.
Я всегда почитал честность за добродетель – до сих пор почитаю. Талантливо недоговаривать – это одно, а безыскусно вешать собеседнику лапшу на уши – это как-то неспортивно. Я и сейчас так думаю, а уж тогда…
Тогда я просто не умел иначе. И лгать тоже не умел.
Врождённая пошлая интеллигентность – бесполезнейшее качество! Особенно с поправкой на опять-таки с рождения присущее мне любопытство.
Я интеллигентно стоял у стенки, не решаясь швырнуть в Люца любым заклинанием – выбирай, пожалуйста, из двух десятков мною же сочинённых. Я стоял у стенки и ждал, пока Малфой отдышится и составит план действий. Я ждал, вместо того, чтобы юлить, выкручиваться, оправдывать своё любопытство, словом – идти до конца.
Это было справедливо – ждать. Корявая бессмыслица данного утверждения служила мне преградой совершенно непреодолимой – в отличие от тонкой стены или напряжённого Люца.
— А просто спросить не мог? – неожиданно мирно поинтересовался Малфой.
— А ты бы ответил? – удивился я.
— Нет.

***

Я уже говорил, что организовал свою жизнь коряво и бессмысленно?..
Полжизни я был двойным агентом; и я ненавижу лгать. И не лгу – почти никогда. Я умалчиваю, освещаю нужную мне сторону события, а о ненужной старательно «забываю», я талантливо недоговариваю, я страстно полемизирую, я…
Могу влюбить в себя любого. «Влюбить» — в самом общем значении, «платоническом смысле слова», как теперь говорят; в моей сфере деятельности большего и не требуется.
Это безумно легко, при моей-то репутации. Человек готов носом землю рыть, когда понимает, что я обратил внимание не на кого-то, а именно на него. Значит, он особенный, значит он… Вместо троеточия – дифирамбы в честь «избранного» (которые поёт себе сам «избранный»), профессор Снейп молчит и криво улыбается, и он, профессор наш – что чертовски важно – не возражает, когда «жертва» позволяет себе какую-нибудь…хм, фамильярность.
Любого другого я бы уже давно смешал с продуктами человеческий жизнедеятельности, а от этого, глядите-ка, терплю. Странные дела творятся в Датском королевстве…
Это – самая удобная и ненавязчивая форма лести: ты молчишь и криво улыбаешься, а осчастливленный твоим вниманием собеседник размышляет про себя над мотивами твоего поведения и в конце концов приходит к гениальному неоспоримому выводу типа: «Я приручил Снейпа!!»
Лавровый венец возьмите на полке, распишитесь в получении, помните о правилах техники безопасности.
Ну хорошо, положим, есть «рыбки», которым мало осознания собственной уникальности – тот факт, что я не плююсь в них ядом два часа кряду, их нисколько не восхищает. Мне остаётся только пожать плечами и «искать индивидуальный подход». Опять-таки лесть, разумеется, только в более изощрённой форме: ищем у жертвы слабое место и бьём на поражение чем-то вроде шприца с героином – не самая выдающаяся метафора, однако она отражает реальное положение вещей. Никакого кнута, только много-много-много пряников, человек ими буквально обжирается, становится сытым и расслабленным, засыпает на ходу, и тогда я…
Да. Я делаю своё чёрное дело.
Что не мешает мне страстно ненавидеть ситуацию в целом. Всё-таки, я предпочитаю несколько иной характер отношений…с кем бы то ни было.
Я мизантроп, это верно. На мой взгляд, большая часть человечества заслуживает зверской мучительной смерти, желательно с применением разнообразных пыток – чтоб охолонули. Задумались там о чём-нибудь, чем-нибудь прониклись… Хотя бы перед собственной несвоевременной (что за слово! Нектар!) гибелью (а это вообще целая симфония).
Впрочем, среди людей попадаются довольно неплохие экземпляры. Вот, к примеру, Люциус. Всё-таки, я должен рассказать эту историю (нашей? дружбы? с ним? Ха!) до конца – иначе вообще ничего не будет понятно.

***

Нельзя сказать, что после того, как он поймал меня по уши зарывшегося в занятную малфоевскую переписку, мы стали друзьями не разлей вода. Люци у нас парень злопамятный и подозрительный: ни на грош мне не поверил и проходу не давал все каникулы. Кажется, его здорово задело моё вторжение в его личное пространство. Я был не в восторге от такого повышенного интереса, но клял не столько его, сколько себя – всё-таки, я как-то отвык попадаться. Особенно так глупо.
Особенно ТАК глупо.
У Малфоя был с собой артефакт, какое-то хитрое кольцо, могущее определять наличие ядов и посторонних примесей в пище и в воде; кольцо обладало ещё рядом полезных свойств, о половине которых, кажется, даже сам Люц не имел ни малейшего представления. Иначе вряд ли продал бы мне его – впоследствии.
Таким образом, снотворное в своём тыквенном соке Малфой обнаружил быстро. Довольно талантливо разыграл из себя жертву моих козней, молодец какой – не подкопаешься. Я и повёлся на его богатырский храп.
Нет, действительно, молодец. Как после той ночи он пытался меня уязвить, как старался спровоцировать… Это было действительно забавно.
Потом произошёл ещё один инцидент, после которого я окончательно уверился, что в Люце есть пресловутая «глубина». Инцидент касался непосредственно малфоевского «тёмного прошлого», а малфоевское «тёмное прошлое» — это табу. Самоубийство матери, слезливый гомон подружек, весёлые зрачки отца…
«Он колется».
Тяжело Люцу пришлось.
«Ты не понимаешь: он колется!»
Вот тут-то я ему и пригодился.
«Ты не понимаешь: он ей изменял!»
Не понимаю.
«Ты не понимаешь: я как будто читаю сейчас книжку о своей собственной семье. Это дурацкий любовный роман – хуже не придумаешь. Теперь, по сюжету, я должен ему отомстить – так, что ли?..»
Окстись.
«Это слишком пошло. Ты не понимаешь: пошло».
Люц долго не мог простить своему прошлому тот факт, что оно у него было.
Мне приходилось как-то примирять его с действительностью. Я ходил, парламентёр с белым флагом, я ходил от одного лагеря к другому, не зная зачем. Кто-то назначил меня миротворцем, и он тоже не знал зачем. Кто-то воевал, а теперь крысился на другого, такого же – зачем?
«Зачем?!» — рычал и всхлипывал, выплёвывал и давился Люц.
И каждый раз мне приходилось искать ответ. Он, наверное, где-то был, но я находился слишком далеко от этого «где-то». Мне приходилось выдавать на-гора заезженные фразы, что приводило Люца в ярость. Ярость – это лучше, чем смирение, — радовался я.

***

Одним словом, мы начали общаться, а затем и дружить. Разумеется, мы никогда не употребляли это слово. Слишком большая ответственность.
Люциус знал цену словам, впрочем, как и я. Бессмысленные и бесполезные, насмерть заученные фразы, которыми так любим обмениваться мы, англичане (и которыми я так щедро кормил его вначале нашего общения – нехотя кормил, но всё же), — да кто угодно, люди везде одинаковые! – мы ненавидели так же как хмурый Париж (Люц) и лимонные дольки (я). Люц ненавидел светские рауты, где три дозволенные этикетом темы (погода, искусство и светские новости) перетирались годами. Люц ненавидел обязательное: «With love», которым заканчивалось большинство присланных ему писем. Я же, когда по приглашению Малфоя впервые посетил его имение, разделил с Люцем эту его ненависть. Бессильную, детскую, глупую.
Я же говорю, мне нравится [i]сильночувствовать[/i] (не стоит портить это длинное слово пробелом!). А что я чувствую – любовь, страх или ненависть – это дело десятое.
Главное, чтобы жить интересно было.
Вот как раз интересно жить мне всегда удавалось – любо-дорого посмотреть! Чтобы ни случилось со мной, меня всегда утешала одна простая мысль: мою историю было бы чертовски любопытно прочесть – всякому.
Шутка сказать, в детстве я лелеял абсурдное по своей сути желание стать известным шпионом. Сейчас, оглядываясь на свой жизненный путь, я не могу отыскать иных слов, кроме: сбылась мечта идиота.
Может быть, когда-нибудь мне в голову придёт не менее абсурдная идея написать мемуары.
Думаю, это было бы крайне поучительное чтение…
В первую очередь, для меня самого. Многое становится понятным – сейчас, когда я даю себе труд сформулировать невнятные интуитивные выкладки, озарения, предчувствия…
Люциус. Дитя луны.
Драко. Аналогично.
Гарри. Дитя солнца.
Раньше я не делал различий между интересующими меня людьми… Луна, солнце – глупости, право слово. Были «интересные» и все остальные. На всех остальных мне было откровенно наплевать. С «интересными» ситуация была сложнее.
Когда я впервые увидел встрёпанного худющего одиннадцатилетнего мальчишку в кретинских очках, то не мог не заметить на его лбу, под чёлкой, рядом со шрамом, печать. Волосы-то ей не помеха. Мальчик поднял на меня свои зелёные глаза. Здравствуй, Лили. Мальчик ухмыльнулся новому приятелю, очередному выкормышу Уизли. Ну привет, Джемс.
Интересно, как у таких заурядных типов получился такой…любопытный детёныш?..
Я решил познакомиться с юным мистером Поттером поближе (для легилимента это не проблема). И – обомлел.
Пропасть!
Вот пропасть!..
Глубины в нём не было – ни на палец. Я не обнаружил ничего такого, что, признаться, ожидал увидеть: метущуюся юную душу, познавшую тьму человеческих сердец и пребывающую в горниле страстей…и прочая прекраснодушная муть на две страницы. При таком детстве это было бы неудивительно. Собственно, мне всегда казалось, что Альбус именно на это и надеялся: что будет иметь дело не с избалованным Золотым мальчиком, а с вменяемым парнем, из которого можно будет вырастить послушного героя.
Не на того напал.
Мистер Поттер был совершенно непрошибаемым типом.
«Ах вот как», — подумал я и решил поработать тараном. К чести своей замечу, что занимался я этим не только из спортивного интереса, но и для пользы дела. Когда Поттер впервые появился в Большом Зале, на его лбу, кроме печати и шрама, обнаружилась огромная надпись бегущей строкой: «Я попал в чудо! Я попал в сказку! Ура!!» Когда мальчишка смотрел на преподавательский стол, у меня создавалось впечатление, что Поттер, затаив дыхание, чего-то ждёт. Например того, что все эти большие умные дяди (то есть мы) выстроятся в очередь, чтобы подарить ему конфеты или отвести в кафе. А потом Хагрид его усыновит, а Дамблдор торжественно презентует что-то вроде волшебного Диснейленда на ближайшее Рождество.
Не знаю, какая роль в этом восхитительном спектакле отводилась мне, в любом случае, играть её я не собирался. На первом же уроке я показал мальчишке, почём фунт лиха в неурожайный год.
Беда всегда с этими маглами!.. Всё же, не в сказку он попал… Что бы сам Поттер обо всём об этом ни думал.
Потом-то я выяснил, что его этим не проймёшь. Его вообще ничем было не пронять, пока не случилась та отвратительная история с Джинни, благодаря чему мы с ним и познакомились по-настоящему.
Вот тогда-то я в него и втрескался.
Я не говорю: «влюбился». Влюбился я в него гораздо позже. Или раньше – это как посмотреть.
Вообще, тёмная была история…
Позже или раньше?
Не знаю.
Вовремя.

***

Ему удивительно не повезло. Для Гарри предпочтительнее всего было бы вырасти самоуверенным ублюдком, которому море по колено и сам чёрт не брат. Родители должны были любить его и давать ему деньги – вот и все их функции, единственное, что от них требовалось. Когда бы Гарри исполнилось четырнадцать, Лили и Джеймс обязаны были погибнуть вследствие какой-нибудь роковой случайности: мавр сделал своё дело, мавр может уходить. А что Гарри? Для него это был бы удар – и свобода. Печаль и вседозволенность – адская смесь! Молодой Поттер пустился бы во все тяжкие, покуролесил бы вволю…
В конце концов он бы умер от передоза или случайно подхваченного СПИДа, либо наконец-то вырос и превратился в того самого, себя, Гарри Джеймса Поттера, будьте добры стать в очередь, чтобы получить автограф. Не каждый может пройти пресловутый «путь к себе»: половина подыхает по дороге, треть спивается, треть кончает самоубийством.
Ага, половина плюс две трети – вот такая вот арифметика. Но шанс – пусть и мизерный, пусть со знаком «минус» – у Поттера имелся.
А теперь что?..
Он вырос на редкость несчастным ребёнком; вырос в на редкость несчастного молодого человека. Но на самом деле ни черта он не вырос; да и несчастье его – тот ещё наркотик. Могу поспорить, что в редкие мгновения радости Поттеру (мне хочется написать «было», но я не рискну) здорово не по себе – не хватает обычной «дозы» проблем и неприятностей, без которых он жизни своей не видит («видел»? Я знаю, что наркомания не лечится. Но…).
Вот такой вот психоанализ.
В конце концов Поттер начал искать пресловутую «дорогу к себе». Однако фигура его приобрела к тому времени совсем иные масштабы, и то, что вокруг оной фигуры творилось, напоминало не столько последствия юношеского бунта, сколько насилие, надругательство над реальностью.
Вместо того, чтобы шляться по клубам и кабакам, трахать малолетних поклонников и всасывать кокс в ноздри, Поттер грезил о чём-то типа власти над миром. На кой чёрт ему сдался мир?! Да всё очень просто: Поттер собирался устроить Свету Конец. Так совсем маленькие дети рассуждают: вот мне плохо и пусть вам всем тоже будет!! Этим «маленьким» детям может под семьдесят, у иных трёхдневная щетина на подбородке, другие щеголяют роскошным бюстом, но суть остаётся той же. «Я просрал свою жизнь, так пусть всё – и жизнь, не только моя, но и вообще! – летит в тартарары».
Вот такая вот занятная логика.

***

С Драко тоже всё было не слава богу. Баловал его Люци слишком, а надо бы…
Да что теперь рассуждать?
Вылились люциевские воспитательные экзерсисы чёрт знает во что. Просто чёрт знает что. Сам-то горя в детстве хлебнул – и человеком вырос, а сына…ну да, из сына вырастил Дракона. Сияющего Дракона, если я не ошибаюсь. Это ж додуматься надо было – так назваться!..
Где он, пресловутый малфоевский стиль??
— Увы, Сев, на детях гениев природа отдыхает, — наставительно вещал обалдевшей аудитории (то есть мне) Люци. Ради красного словца он мог и сына обозвать слабоумным безумцем, наш дорогой лорд Малфой. А уж ради красного словца, прославляющего себя, любимого…
Да уж. Тут я прерываю дозволенные речи. Небывалый случай: у меня кончились все нормальные английские слова, а в голове вертятся только фразочки на изуродованной латыни. Но пыточные заклятия я на друзьях не практикую. Давно уже.

***

Но вернёмся к нашим баранам.
Вообще, по большому счёту, я тоже хорош. Хотел как лучше, а пришлось чуть ли не общую могилу рыть – для всего человечества разом. Ну хорошо, пусть не человечества, но для пары миллионов убогих любителей «Pepsi», «Hermes» и «Mac’ов» — так точно. Мерлин. Мне-то казалось, что я уже старый и мудрый. А оказалось, что я только-только начал поступательное движение в бездну своих фатальных ошибок – весело, с огоньком, на все лады восхищаясь собственной проницательностью!..
Да, я такой.
Но в результате мы все выжили. Я даже сам удивился. Гарри тоже. Это ещё одна необъяснимая загадка природы: как можно наделать чёртову уйму ошибок и всё равно, решив задачку, получить правильный ответ – такой, чтоб совпадал с тем, что в конце учебника.
Теоретически, это невозможно. И очень жизненно.
Как моя страсть к Гарри.
Есть вещи рационально объяснимые, и есть какие-то абсолютно иррациональные штуковины. Любовь. Моя любовь к Гарри Поттеру. Убиться веником! Я люблю его – сейчас, после всего, я могу признать сей прискорбный факт – хотя бы перед собой.
Поттеру я, разумеется, об этом никогда не расскажу. Не потому что я подонок или стесняюсь своих чувств, просто – настоящей любви слова не требуются. И он это прекрасно понимает, что не мешает ему радовать меня по десять раз на дню признаниями вроде: «Я от тебя без ума, Северус!»
Поттер совершенно не знает цены словам. Не знает, что от постоянного употребления самые главные, самые нужные фразы превращаются в исслюнявленную абракадабру.
Или знает?..
Может быть, ему известно ещё что-то об этом средстве коммуникации, о чём я даже не догадываюсь?
Ведь – что удивительно – я каждый раз заново поражаюсь его словам и – я им верю.

Дальнейший события Гарри помнил смутно: сначала он задремал, а потом…
Чёрно-белый фильм. Кинохроника.
Переоделись в школьные мантии, сошли с поезда, Хагрид очень обрадовался, увидев неразлучную троицу; «Первокурсники, сюда! Ко мне!..»; «Ты в порядке, Гарри?» — это Колин, Луна, Невилл, смотрят озабоченно, говорят хором, смущённо смеются; красивый, брызжущий красным закат; «Конечно»; до Хогвартса добирались на каретах; оскал фестрала; «Хочешь шоколадную лягушку?»; «Ты видел Малфоя?»; ворота, тяжёлые, старые, открываются со скрипом; Большой Зал…
Всё слилось в какой-то живой калейдоскоп красок и образов – юноша практически не воспринимал происходящее, наблюдая за собой словно со стороны. Гарри как будто разглядывал апрельское небо и первую зелень в мутной луже: вроде бы, отражение, аналогичное оригиналу, но – неправда…
Всё казалось…неправдой.
Преподавательский стол.
Он. Там будет он.
Не смотреть.
В голове вертелась какая-то чушь:
«Вот стол, за которым находится Снейп, а это сова, что бросает посланья на стол, за которым находится Снейп, а это родитель, что сову посылает, чтобы бросала посланья на стол, за которым находится Снейп, а это наш Гарри, который влюбился – угадайте, в кого! – и рассказал обо всём Гермионе, та – Рону, а он – всему Гриффиндору, и Равенкло, и Хаффлпаффу, и Слизерину, чтобы детишки строчили мамулям страшные вещи про злых педофилов…»
«Я не буду смотреть на него. Я не буду».
Гарри опустил глаза и старательно принялся изучать свою пустую тарелку, сидя между Роном и Гермионой в Большом Зале за гриффиндорским столом.
— Кирстен, Кристиан!
— Я такой голодный!
— Гарри, видел Падму? Она так изменилась за лето…
— ХАФФЛПАФФ!
— А место преподавателя ЗОТИ пустует.
— Ольхонери, Малькольм!
— Убейте меня, я спать хочу.
— Мерлин, это было тааакой август – я никогда не думал…
— Рон, смотри…
— И Парвати тоже изменилась за лето…
— Улыбнись, Гарри!
— СЛИЗЕРИН!
— Колин, завязывай уже…
— Вообще, все девчонки ТАК изменились за лето!
— Дагфорд, Керолайн!
— А кто будет вести защиту?
— Защиту?
— ГРИФФИНДОР!
— Дамблдор сейчас скажет…
— Паткир, Суйэзи!
— Защиту?..
— СЛИЗЕРИН!
— Вы думаете, что…
— Оох, — по залу прокатился дружный вздох. Гарри поднял глаза и увидел Шака Шварца, стоявшего перед учительским столом и извинявшегося за невольное опоздание таким тоном, будто он делал величайшее одолжение – всем!
— Позвольте представить вам нового преподавателя Защиты от Тёмных Искусств, — провозгласил Дамблдор, поднимаясь и с довольной улыбкой водружая очки на переносицу.
Но Гарри смотрел не на Шака, а на Снейпа. Мир вдруг стал нестерпимо ярким и каким-то слишком настоящим… Как будто вдруг включили свет, и три недели ада – без него, без Снейпа – наконец-то остались позади.
Перспектива новых деньков в гостях у щедрого Гадеса – теперь уже с ним, со Снейпом – маячила за поворотом.
«Вот стол, на котором находится Гарри, а это Северус, который охотно насилует Гарри на дубовом столе, что стоит в Большом Зале, а это студенты, которые молча завидуют Гарри, которого страстно вбивает Северус прямо в тот стол, что стоит в Большом Зале».
«Мерлин, — подумал юноша. – Я сейчас умру».
И – не умер.
Очередное разочарование в жизни героя.

A/N: *Судя по этому утверждению, автор знаком с творчеством Макса Фрая, который описал Бесконечную Библиотеку Ненаписанного в своей книге «Тёмная сторона». Хорошо; он просто обожает Фрая и пару лет назад знал его книги чуть ли не наизусть. Заметно, да?

**Из учебника французского языка Поповой, какой-то адаптированный текст, не помню уже, кто написал; зато прекрасно помню, как лениво было всё это учить…

***По канону Люциус старше Сева «чуть ли не на пять лет, и Сев не мог видеть его распределения», как автору любезно напомнила его прекрасная бета 🙂 «Мы всё глубже вязнем в этой махровой АУшке», — подумал автор и – не стал ничего менять.
И ещё. НА ОБРАЗ ЛЮЦИУСА МАЛФОЯ В ЭТОМ ФИКЕ ПОВЛИЯЛ ОБРАЗ ФЕЙТА (ЛЮЦ ИЗ «ВЗЛОМЦИКОВ»), ПРИНАДЛЕЖАЩИЙ НЕСРАВНЕННОЙ VALLEY; ВСЕ СОВПАДЕНИЯ НАРОЧНЫ.