Глава 5
Жасминовый чай
Ливень не прекращался: потоки лились с неба, потоки бежали по мостовой. Ликаон, аппарировав в Лондон, шел по улице, опустив голову, придерживая дергающееся плечо: у него разыгрался нервный тик. У Ликаона промокли ноги, задубели и покраснели руки, но он не замечал ничего. Перед глазами стояли события вчерашнего дня.
…Он шел по коридору второго этажа, в библиотеку, когда услышал крики матери. Отец не трудился накладывать «Силенцио», считая, что домочадцы достаточно запуганы, чтобы не заступаться друг за друга. Сжав палочку, Ликаон ворвался в комнату, откуда доносились вопли.
Все было, как он и ожидал: отец скалился, держа мать на прицеле палочки, с кончика которой вырывался красный луч, ударяя в её тело и заставляя корчиться и кататься от боли. Гектор Кэрроу был так опьянен её мучениями, что и не заметил прихода сына.
— Эверте Статум! — в бешенстве выкрикнул Ликаон, взмахнув палочкой. Отца завертело волчком и швырнуло об стену. Юноша стал медленно подходить к нему, держа на прицеле.
— Кру…
— Нет! — мать закричала так, что палочку он невольно опустил. Она подползла к сыну и вцепилась ему в руку. Вскинула залитое слезами лицо. — Ты не причинишь ему никакого вреда. Или ты мне больше не сын.
Ликаон со вздохом поднял её на руки и понес прочь.
— Он же вас мучает, матушка… Он Полидора мучает…
Мать бессильно плакала, уткнувшись ему в плечо, но когда в малой гостиной он положил ее на диван, попросил эльфа принести лекарство и дал ей воды с огневиски, посмотрела на него тем холодным взглядом, каким смотрела в детстве перед наказаниями:
— Он мой муж. Он глава нашей семьи. Я не позволю, чтобы на его власть покушались.
— Но ведь вы не любите его, — удивился сын.
Иллария слегка смутилась.
— Это не имеет значения. Вообще, благородным людям о таких пошлостях говорить неприлично. Но я знаю, в чем мой долг.
— В том, чтобы терпеть от мужа любую мерзость? — горько спросил сын.
— В том, чтобы охранять дом и власть мужа, — сухо ответила мать. Спорить с ней было бесполезно, в этом Ликаон убедился после неоднократных попыток. Он устало потер глаза:
— Давайте уйдем из дома, все вместе. И вы, и Полидор, и я. Мы с братом уже работаем. Мы сможем вас обеспечить.
— Что вы, сын мой?! — мать вскинула брови. — И думать не смейте! Вы не опозорите дом, и не смейте предлагать этого мне, слышите? Иначе я от вас отрекусь.
— А наш отец разве дом не позорит?
— Вы не должны ни в чем его осуждать, потому что он ваш отец.
Да, было вполне понятно, что мать не пойдет на скандал в семье, не позволит, чтобы её осуждало общество. Самому Ликаону представлялось дикостью терпеть тирана и развратника, чтобы о тебе не сказали дурно какие-то кумушки или их безмозглые мужья, но если мать что-то решила, она не отступилась бы ни за что. Иногда Ликаон завидовал её упрямству — хотя и не его применению, конечно.
Однако в глубине души он и сам понимал, что никогда не причинит отцу серьезный вред и тем более не пойдет на крайние меры — и не из-за родственных чувств или страха наказания. Но после случая с ежом в душе зародилось особенное отношение к смерти: считая её высшим злом, Ликаон понимал, что не сможет умертвить, ни одно живое существо, даже самое никчемное. Особый ужас вызывала у него смерть насильственная: убийца казался ему самым грязным на свете существом, а жертва, какой бы она ни была при жизни, овеивалась мученичеством.
… Подняв голову, Ликаон с удивлением заметил, что пришел к «Дырявому котлу». Зашел внутрь: волнение походило, он почувствовал, что озяб. Подойдя к стойке, заказал горячий чай. Присел в уголок и достал из кармана смокинга пожелтевшую от времени газетную вырезку, аккуратно завернутую в платок. Над небольшой заметкой была колдография улыбающейся молодой женщины. По плечам её рассыпались светлые волосы, тяжелые даже на вид, а глаза сияли победой и упоением. Это и была Виктория Уркварт, героически погибшая на передовой в 1915 году. Бесстрашная медсестра, для которой не существовало понятия «слишком опасно» и не было разделения ни на магов и магглов, ни на своих и чужих: она оказывала помощь каждому раненому, которого видела.
Прочтя статью, он стал бредить этой героиней: носил газетную вырезку с её портретом с собой, несмотря на насмешки домочадцев, и мечтал побольше о ней узнать. Что неожиданно и удалось ему в Хогвартсе: как-то в коридоре вырезка случайно выпала у него из внутреннего кармана, и поднял её профессор Дамблдор, декан Гриффиндора. Оказыватеся он знал Викторию, учился с ней на одном курсе и был близким другом. В тот день он многое рассказал о ней мальчику, нарисовав образ, словно вытканный из солнечного света. С тех пор Виктория стала тайным мерилом почти всего: он доверял ей свои мысли, он советовался с ней, когда сам не мог чего-то решить — и её лучистые глаза, казалось, подсказывали ответ.
«Что мне делать с отцом? Что мне делать с ними всеми? С этим обществом? Они не слушают никого… Даже мать и брат не хотят со мной идти, а оставить их с отцом я их тоже не могу. И сделать с ним ничего не могу». Он вгляделся в её лицо. «Да, ты права… Если я чего-то стою, то должен попытаться. Мать и брат возненавидят? Пусть ненавидят. Зато ни одна тварь их больше не тронет пальцем. Это для начала. Если это получится — значит, я и на большее сгожусь. Если нет — значит, я не только трус, но и слабак, не способный защитить самых близких. И тогда мне одна дорога — в Темзу. А сейчас надо вернуться домой. Не хватало, чтобы этот зверь на них сорвался за меня».
Комментариев нет